"Пасха в Нью-Йорке"

                АГНЕССЕ

                Fiecte ramos, arbor alta, tensa laxa
                viscera
                Et rigor lentescat Ule quem dedit
                natiuitas
                Ut superni membra Regis miti tendas
                stipite...
                Fortunat. «Pange Lingua»

                Склони свои ветви, гигантское
                древо, ослабь хоть немного 
                волокон твоих напряженъе,
                И пусть твоя природная резкость
                смягчится.
                Не разрывай так свирепо Царя
                верховного члены.
                Реми де Гурмон. «Мистическая латынь»

      Сегодня, о Христос, день, посвященный Вам.
      Взяв книгу старую, о крестных муках там

      И о тревогах Ваших я прочел, и о делах и
      добром слове,
4    Чей монотонный плач я слышу в каждом слоге.

      Монах былых времен мне говорит о Вас.
      Писал он золотом про Ваш последний час;

      Писал он, положив ту книгу на колени.
8    Вы были для него источник вдохновенья.

      Одетый в белое, под сенью алтаря
      Все дни трудился он, усердием горя.

      И останавливалось время у порога
12  Обители, где жил он истово и строго.

      Когда звонили перед сном колокола,
      Не ведал добрый брат, его ли то была

      Любовь иль Ваша, господи, или еще кого-то;
16  Любовь стучалась в монастырские ворота.

      Я — словно тот монах, и ночь томит меня.
      В соседней комнате, молчание храня,

      Печально кто-то ждет, ждет моего ответа!
20  И это — Вы, и бог, и я — и Вечность это.

      Вы неизвестны мне — ни в прошлом, ни сейчас.
      Ребенком никогда не думал я о Вас.

      Сегодня ж вечером не в силах дрожь сдержать я.
24  Душа моя — вдова, вся в черном у распятья.

      Душа моя — вдова, и это Матерь Ваша.
      Нет слез в ее глазах, до дна испита чаша,

      Как на картине у Каррьера. Сколько раз
28  Я на Христа смотрел в музеях, а сейчас...

      Иду по городу, и Вы за мной украдкой.
      Я горблюсь, в сердце — боль, в сознанье —
        лихорадка.

      Разверзся бок у Вас и с ярким солнцем схож,
32  Ладони искрами пронизывает дрожь.

      Все окна у домов кровавы и пусты.
      И женщины в домах — кровавые цветы.

      Увядшие цветы, они дурны и странны.
36  Над лепестками их, господь, три Ваших раны.

      Но Вашу кровь они не пили никогда.
      В помаде губы их, под юбкой — кружева.

      Цветы страстей Христовых, словно свечи, белы,
40  И нет нежнее их в саду Пречистой Девы.

      И было то же время, что сейчас,— девятый час,
      Когда упала голова на грудь у Вас.

      Сижу на берегу, морской прибой вздыхает,
44  И песнь немецкая вдруг в памяти всплывает,

      Простая, чистая — в ней речь идет о том,
      Как были в страшный час прекрасны Вы лицом.

      В Сиене, в старой церкви, на стене
48  Такое же Лицо случилось видеть мне.

      И видел я его в одном скиту, где рака
      Сверкала золотом своим из полумрака.

      Два мутных камня на Лице там вместо глаз,
52  Целуют набожно в глаза крестьяне Вас.

      И почитается святою Вероника:
      Ее платок хранит черты того же Лика.

      Всех талисманов он надежней, тот платок:
56  Излечивает хворь любую и порок

      И тысячи других чудес творить он может.
      Однако никогда я их не видел все же.

      Должно быть, веры нет во мне и мало доброты,
60  Чтоб мог я лицезреть блеск Вашей красоты.

      Но чтоб узреть берилл с изображеньем Вашим,
      Опасный путь я совершил, и он мне не был
              страшен.
      Сорвите маску с моего лица скорей:
64  То маска горечи, господь, мне душно в ней.

      Пусть пеною своей отчаянье не тронет
      Прижатые к губам мои ладони.

      Я болен, господи. Охвачен я тоской.
68  Тому причиной Вы. Иль кто-нибудь другой.

      За бедняков, господь, мученья Вы прияли.
      И что же? Словно скот, в трущобы их загнали.

      Большие корабли, приплыв издалека,
72  Вышвыривают из утробы бедняка.

      Здесь персы есть и греки, есть испанцы,
      Монголы, русские, болгары, итальянцы.

      Им, перепрыгнувшим меридианы,— за прыжок
76  Дают, как в цирке, мяса черного кусок.

      И утешенье им приносит эта малость.
      К ним, обездоленным, господь, имейте жалость.

      В еврейских гетто копошится нищий люд.
80  Из Польши беженцы они, их много тут.

      Я знаю, господи, причастны к Вашей смерти
      Евреи, но они не так уж злы, поверьте.

      В лавчонках продают они при свете медной
              лампы
84  Одежду старую, мушкеты и эстампы.

      Рембрандт любил их рисовать, в тряпье одетых.
      Сегодня старый микроскоп купил я в гетто.

      Вы не оставите, господь, здесь Ваших знаков.
88  Так пожалейте же евреев из бараков.

      Те женщины, что до Голгофы с Вами шли,
      Где ныне? Их теперь в трущобах Вы б нашли.

      Мужской бедой они осквернены на грязном ложе.
92  Болезни гнусные, как псы, им кости гложут.

      Чтоб это вынести, им нужен алкоголь.
      Мне с ними говорить мешает в сердце боль.

      Подобно Вам, хотел бы полюбить я проституток.
96  Господь, Вы милостивы; пожалейте проституток.

      И вот в квартале я, где поселились воры,
      Бродяги, нищие, калеки, сутенеры.

      О двух разбойниках я вспомнил неспроста:
100 Им, двум распятым, улыбнулись Вы с креста.

      Но если человек надумал удавиться,
      То здесь без денег и веревкой не разжиться.

      Дал опиум я старому бандиту, чтобы смог
104 Переступить он царства божьего порог.

      И в памяти моей останутся навеки
      Слепые скрипачи, шарманщики-калеки,

      Певичка с розою бумажной в волосах...
108 Им вечность суждена, чтоб петь на небесах.

      Подайте милостыню им, господь. Да будет это
      Не свет от фонарей, а звонкая монета.

      Смерть Ваша порвала завесу пополам,
112 Но что открылось вдруг, никто не скажет нам.

      Ночная улица на трещину похожа,
      Где кровь и золото, грязь и следы прохожих.

      Кого из храма изгоняли Вы бичом,
116 Схватили сами бич, и все им нипочем.

      Звезда, потухшая на Скинии Завета,
      Горит здесь на стене в лучах слепого света.

      Банк светом озарен, как сейф, в котором вновь
120 Сворачивается в сгустки Ваша кровь.
 
      Пустынны улицы, похожие на раны,
      И я по ним иду, шатаясь, словно пьяный,

      И тени от домов мне преграждают путь.
124 Мне страшно. Кто-то следует за мной.
           Я повернуть

      Не смею головы. Преследуют меня.
      Мне страшно. Стук в висках. Остановился я.

      Пронзительно какой-то страшный шут в лицо
           мне глянул
128 И мимо прошмыгнул. Я от него отпрянул.

      Жизнь, как была, господь, все так же нечиста.
      Зло сделало костыль из Вашего креста.

      И дальше я иду. В кафе забрел случайно.
132 Сижу за столиком перед стаканом чая.

      К китайцам захожу. Склонившись предо мной,
      Они как будто улыбаются спиной.

      Лавчонка тесная, стен красная окраска,
136 Картинки на стене, бамбуковые рамки.

      В ста разных видах повторен один пейзаж.
      А как представил бы китаец образ Ваш?

      От этой мысли улыбнулся я невольно.
140 Но дальше мысль моя пошла путем окольным.

      Не так бы Вашу смерть художник показал:
      В ней было б больше мук, жестокости и зла.

      Особою пилой пилили б Ваше тело
144 И каждый нерв кричать заставили б умело.

      Пустили б в ход щипцы, ошейники, крюки
      И рвали б ногти с окровавленной руки

      И зубы изо рта. И, заглушая стоны,
148 Палили бы огнем Вас черные драконы.

      Вам вырвали б язык, что в мир вносил раскол,
      А после посадили б Вас на кол,

      Заставив испытать всю гнусность униженья,
152 Затем, что нет, господь, ужасней положенья.

      Потом швырнули бы Вас свиньям, и они
      Изгрызли бы живот Вам и кишки.

      И вот я вновь один, другие все ушли.
156 Я растянулся на скамейке у стены.

      Хотел бы, господи, войти я в божий храм.
      Но в этом городе молчат колокола.

      Я думаю о них, о красоте их звона.
160 Где литургии грусть? Где нежность антифона?

      Где службы длинные, коленопреклоненья
      И музыка, и хор, и звуки песнопенья,

      Прелаты гордые и проповеди их?
164 Где белая заря, отрада для святых?

      В прах рассыпается мечта и радость рая.
      Огни мистические меркнут, догорая.

      Рассвет медлителен. Мрак в тесной конуре
168 Агонизирует, распятый на стене.

      И это как ночной Голгофы отраженье
      В дрожащем зеркале — в нем вспышки
              и движенье.

      Под лампой дым висит, слегка прикрыв ее.
172 Висит, как выцветшее рваное белье.

      И лампа свесилась, как Ваша голова:
      Она печальна, обескровлена, мертва.

      На окнах отблески мерцают сиротливо,
176 и грустно мне, господь, что я грущу так сильно.

      «Die nobis, Maria, quid vidisti in via?» *
      — Дрожь света тусклого и утро впереди.

      «Die nobis, Maria, quid vidisti in via?»
 180 — Заря трепещущая сумрак теребит.

      «Die nobis, Maria, quid vidisti in via?»
      — Предчувствие вёсны дрожит в моей груди.

      Господь, заря скользит, как саван, холодна,
184 И небоскребов нагота уже видна.

      Гул простирается над городом суровым,
      Несутся поезда, подпрыгивая с ревом.

      И метрополитен грохочет под землей,
188 И содрогаются мосты над головой.

      В смятенье город. Крик, огни, столпотворенье.
      Сирены хриплые звучат как оскорбленье.

      Толпа толкается, спешит, а над толпой
192 Витает запах лихорадки золотой.

      И смотрит солнце на пейзаж многооконный.
      Господь, Ваш это лик, плевками оскверненный.

      Господь, я возвращаюсь мрачный и усталый...
196 Пустая комната моя на склеп похожа... 

      Господь, меня знобит, я одинок и болен...
      Ложусь, и как в гробу, мне холодно в постели...

      Глаза закрыв, зубами я стучу...
200 Я призываю Вас. Ну, где Вы, в самом деле?

      Перед глазами тысячи волчков...
      Нет, это женщины... Нет-нет, виолончели...

      Я думаю, господь, о днях моей печали...
204 Я думаю, господь, о днях моих скитаний..

      Нет! Больше я о Вас не думаю, господь.

                Нью-Йорк, апрель 1912 г.



* Скажи, Мария, что ты увидала на пути? (лат.).